Все мы любим смотреть фильмы. Для кого-то это отличный способ расслабиться, для кого-то — узнать что-то новое. А для меня — поучиться.
Каждый новый фильм в переводе на русский язык, который я смотрю, равняется для меня новому уроку аудиовизуального перевода. И, да, несмотря на то, что смотреть фильмы в оригинале «гораздо круче!», с куда большей охотой я смотрю фильмы с русской звуковой дорожкой, потому что именно она является моим главным предметом исследования.
Мне трудно вспомнить хотя бы один фильм или сериал из просмотренных за последние два года, который я бы мысленно не пыталась разобрать на удачные и не сильно удачные реплики (с точки зрения перевода). Так и вчера, посмотрев «Дорогу перемен» Сэма Мендеса, я снова окунулась в кипящий внутренний спор.
Переводной дискурс, или неизбежная вторичность
О какой бы комбинации языков, о каком бы историческом периоде, о каких бы частных коммуникативных, или, шире, социальных, условиях порождения переводного произведения не шла речь, онтологической константой всех переводных текстов является вторичность.
В.С. Виноградов называл наше переводческое дело настоящим искусством (как и Чуковский), уточняя лишь то, что оно — “вторичное”, “искусство перевыражения”. Собственно, так оно и есть — берём иностранное слово + сценическую реальность и лепим «подправленное» произведение на своём языке. Профит! «Но это не точно» (с).
Как обычно, не всё так просто. И на этой ступеньке мы обычно спотыкаемся о телеологический дуализм: сделать непонятное понятным или остаться верными оригиналу? Как ни странно, идеального и единственного выбора нет. А в переводе под дубляж вообще за голову схватиться хочется. Именно поэтому со временем у нас прижились все эти «кузены» и «мистеры», которые вообще ж и не наши совсем, а вот в укладка решила иначе. И здесь уже вторичность видна сильнее.
И что же вообще такое переводной дискурс? Совокупность всех текстов переводов, которые существуют. Некоторые говорят о существовании особого переводного языка, который отличается от обычного, неся в себе «налёт чужого». Одни с пеной у рта кричат, что он не имеет право на существование. Другие говорят, что это «чужое» нужно сохранять, ведь как иначе передать ту пряность других языков и культур?
Я состою в обоих лагерях. Ну и как так получилось?
«У меня есть для тебя новость: я хотел бы, чтобы ты это сделала!» — трясясь от ярости, по-русски кричит Дикаприо на свою киношную жену. Автора перевода я не знаю, но это и не столь важно.
«Ну и? И где?»
Да вот же. Новости. Звучит вполне себе обычно? Ухо вроде не режет. И всё же, когда вы в последний раз в разгар ссоры сообщали что-то в такой формулировке? Дайте угадаю.
Мы, русские, в новостях обычно приносим положительную информацию (ну, или негативную, но тогда так и говорим: «У меня плохие новости»). В контексте ссоры это выражение у нас употребляется примерно… Никогда. И таких примеров миллионы. Звучит складно, отторжения не вызывает. Над смыслом думать не надо. Но ведь не наше это, ребята. Мы так не говорим. Точно так же не крикнет русский человек своему другу, сделавшему тройное сальто через голову не по своей воле, фразу «ты в порядке?». Вот «ты жив?» — ещё может быть. Но ещё скорее он просто бросится спасать товарища, мчась на матерном топливе. А вот в кино это пресловутое «are you okay?» как назло звучит лишь в первом варианте. У парня, возможно, двенадцать переломов, какой тут порядок?
Подобного рода языковая интерференция меня не так уж и сильно возмущает ввиду своей практической невидимости для простого зрителя (который, ну, ей-богу, не замечает всего этого). И всё же немного беспокоит, как переводчика. «Мы так не говорим» — ведь от этого мы отталкиваемся, когда переводим. И речь ведь не о тех словах, которые невозможно изменить или убрать. Почему же тут перестало это работать?
Автор: Сахненко Дарья